Бахариана, или Неизвестный (не окончено)

Илионску брань воспев, Гомер
Пел войну мышей с лягушками;
Тамо важен — тут забавен был,
Резвыми играл идеями.
После «Генриады» славимой
«Орлеанку» сочинил Волтер,
Повесть шуточную, вредную,
Вредную, но остроумную.
Духа не имев Гомерова,
Ни шутливости Волтеровой,
После многих сочинениев
Издаю в свободные часы
Приключенья Неизвестного,
Повесть новую, волшебную.

Мне собрания наскучили,
Надоели игры карточны,
—
Разговоры неприманчивы,
Рассуждения газетные;
Вести сделались несносны мне,
Вести, вести злоречивые,
Убивающие честь других,
Никого не исправляючи;
Ужины мне стали тягостны,
Длинные, но пустословные;
Скрылся я в уединение!..
О! душа уединения,
Сладостное книги чтение,

Заменяешь ты мне целый мир,
Кроме искреннего дружества;
С другом я сижу, как сам с собой;
В друге я, как будто в зеркале,
Вижу сам себя без всех прикрас;
Только не наружные черты,
Вижу чувства сокровенные,
Те же мысли, те же правила,

Ах! но мало, мало добрых книг,
А друзей гораздо менее!
Захочу ли философствовать,
Со Платоном древним мудрствую,
С Анахарзисом я странствую,
С умным Локком собеседую,
Или с русскими поэтами,
Истинными муз любимцами.

Но всегда ль сидеть над книгами?
Не забавна жизнь сидячая,
Ради здравия вредна она —
Так ученый написал Тиссот.
Что же делать мне наедине?
Не заемлюся охотою,
Робких не люблю зверков травить
И лютее в поле зверя быть,
Не люблю невинных птиц стрелять,
Чтобы ими голод утолять,
Их не для стрелянья создал бог,

Для любви и — ради пения!

Праздность, я слыхал, пороков мать;
Удаляюся от праздности;
Много случаев без ней для нас,
Где наш разум развлекается,
Сердце в сети попадается,
В сети искушениев мирских;
Мысленных соблазнов избежать,
Лучше стану что-нибудь писать!
Но писать хочу не рифмами,
Мне и рифмы надокучили!

Что же, что же я начну писать?
Слишком много в мире издано
И духовных книг, и нравственных,
А сердца не исправляются,
Люди так же развращаются;
Хоть в священной книге сказано:
Гордым людям бог противится, —
Только гордость в мире царствует;

Но законов тех не слушают,
Изреченных словом истины.
Громом славы оглушенные
Ближних убивают на войне.
Если правды глас не действует,
Что мне голову свою ломать,
Чтобы головы других целить;
Гарпагона не исправить мне,
Ни льстеца не сделать искренним;
Жен бесстыдных не привесть мне в стыд,
Глупым людям не привить ума;
Не унять языка вредного,
Не заставить меньше лгать лжеца,
Клеветы не обуздать пером,
Как теченья рек не удержать.
Правда всякому ли нравится?
Вымыслам и верить не хотят;
За сатиры люди сердятся,

И с досадой скажет мне иной:
«О врачу, врачу! целися сам!»
Строгость нам скучна Катонова,
Тяжки правила Сенекины.
И на что, на что о том писать,
Что никак не исполнительно?
Ныне времена не прежние,
Времена ученой Греции,
Было только семь где мудрецов, —
Ныне в наших современниках
Ни семи не сыщешь дураков,
Дураками признающихся;
В свете люди стали все умны,
Увещания ненадобны;

Книги разве только нравятся,
Книги ради утешения;
Льзя ль при старости утешну быть!..
Так с собою размышляя сам,
Покидаю я мое перо,

Вдруг явилась мне волшебница,
Покровенна с головы до ног:
Весь ее покров исписан был
Разными, как атлас, красками;
Замки есть на нем воздушные,
Видимы кони крылатые,
Люди, в камень обращенные,
Во деревья заключенные;
Видны старые волшебницы,
Превращенные сороками;
Тамо латы очарованны,
К телу ран не допускающи;
Видны кольцы-невидимки там;
Там колдовки престарелые
Представляются в пятнадцать лет
И находят воздыхателей.

Там Платонова республика
Тонкой краскою написана,

Там свобода безрассудная
Обещает людям равенство,
Но себе престолы делает,
Только льзя прочесть в глазах у ней,
Что она готовит узы тем,
Кто свободой ослепляется;
Тамо виден славный дружбы храм,
В нем Орест с Пиладом кроются;
Там сидят Тезей и Пиротой,
Только свет для них несносен был,
И за тенью прятались они.

Но исчислить всех нельзя фигур,
Чем волшебница украшена;

На челе у ней подписано:
«Нарицаюся Фантазией!»
То растет она, то малится,
Всеминутно изменяется,
Будто бы Протей Вергилиев,
То как в май непостоянный день;

Мне она приятным голосом
Говорила, свиток показав:
«Этот свиток я тебе дарю,
Лучше заниматься сказками,
Чем день целый в праздности сидеть
Или забавляться картами;
Услаждай, рисуй, выписывай,
Древним пой стопосложением,
Коим пели в веки прежние
Трубадуры царства русского,
Пели, пели нимфы сельские;
Им хорей, ни ямб не знаем был,
Только верная любовь у них
Попадала как-то в полный лад,
И размер в стихах был правилен;
Иль таким стопосложением,
Коим справедливо нравится
Недопетый Илья Муромец.

Что тебе писать советую

Не стыдись — не беспокойся тем;
Где нет вымыслов? где басней нет?
Загляни времен в историю,
Там нелепые сказания,
Повести невероятные;
Загляни ты в книги важные...
Или — лучше не заглядывай!..

В мыслях я была Гомеровых;
Пела я троян с Вергилием;
Превращения с Овидием;
Сладкий Тасс со мной беседовал,
Ариост наперсником мне был.

Ты со мной давно знакомился,
В царстве у меня ты странствовал
Как стихами, так и прозою;
Под личиной баснословия
Часто истина скрывается.

Музы не живут без грациев,
Но и грации рожденны мной;

Буду пальцем то указывать,
Что из свитка выбирать тебе».
На столе его оставила,
А сама, как будто легкий пар,
Вдруг развеялась Фантазия
И сокрылася от глаз моих!
Так исчезнет повесть и моя,
Так и прочие творения,
Писанные не для вечности,
Для корысти напечатанны;
Или дети самолюбия,
Дети хворые и слабые.
Всё, что в мире ни встречается,
Тлеет, вянет, разрушается,
Слава, пышность, сочинения
Сокрушатся, позабудутся;
Мимо идут небо и земля...
Что же не исчезнет в век веков?
Добрые дела душевные!
азанье,
Должность не моя других учить,
Поспешаю к самой повести.

Вижу палец указательный,
На одной статье протянутый;
Долго та статья не кончится,
Неизвестный ей заглавие.
Что мне велено выписывать,
Прочитать кто любопытствует,
Слушай тот повествования!