Россиада. Песня десятая

О нимфы красные лесов и рощей злачных!
Наяды, во струях живущие прозрачных!
Оставьте водный ток, оставьте вы леса
И дайте ваши мне услышать голоса:
Украсьте песнь мою и лиру мне настройте,
Любезну тишину кругом Казани пойте.
Уже в полях у вас кровавых браней нет,
Где прежде кровь лилась, там малый Тибр течет;
Парнасские цветы, как благовонны крины,
Цветут под сению щедрот Екатерины;
Ликуют жители во счастливой стране,

В прохладном житии, в безбедной тишине.
Недавный грозный рок вы, нимфы, позабудьте,
Вкушая сладкий мир, благополучны будьте;
С моей свирелию хочу пристать я к вам,
Придайте вы моим приятности стихам.
Вы зрели шествие прекрасныя Сумбеки,

Вы видели тогда страдание ее;
Вложите плач и стон в сказание мое,
Дабы царицы сей вещал я о судьбине,
Как бедства, страхи, брань умел вещать доныне;
От браней ко любви я с лирой прелетал,
Недовершенный труд моим друзьям читал.
О! если истину друзья мои вещали,
Мои составленны их песни восхищали;
И муз любители у невских берегов
Сих часто слушали внимательно стихов.
Придайте, нимфы, мне цветов и силы ныне,
Да будет песнь моя слышна Екатерине;
Цветущий пред ее престолом яко крин,
Да внемлет пению ее любезный сын;
О праотце твоем, великий князь! вещаю,
Военную трубу тебе я посвящаю;
Геройские дела поют стихи мои,
Да будут некогда воспеты и твои.

Еще печальна ночь Сумбеку окружала,

Когда достигла к ней не сладостная лесть,
Но слух разящая изгнаньем вечным весть;
В лице приятный цвет, в очах тускнеет пламень,
И сердце у нее преобратилось в камень.
Как пленник, внемлющий о смерти приговор,
Сомкнула страждуща полуумерший взор;
Одним стенанием пришедшим отвечала,
Лишенна плотских чувств, душа ее молчала;
В устах язык хладел, в груди спирался стон;
Сумбеку наконец крилами обнял сон
И, мысли усыпив, тоску ее убавил;
Тогда в мечтании ей ангела представил,
Который ризою небесною блистал;

Держащ лилейну ветвь, царице он предстал
И с кротостию рек: «О чем, о чем стонаешь?
Взгляни, несчастная! и ты меня узнаешь;
Я руку у тебя в то время удержал,
Когда взносила ты на грудь свою кинжал;
Я послан был к гробам всесильною судьбою,

Что сердце ты должна от страсти отвращать,
Я тени страждущей велел сие вещать;
Но ты любовию твой разум ослепила,
Советы данные и клятву преступила,
И бедства на тебя рекою потекли,
В пучину бурную от брега отвлекли.
Однако не крушись, печальная Сумбека:
Бог смерти грешного не хочет человека;
Последуй здравого сиянию ума.
Сей город мрачная покроет вскоре тьма,
Взгляни ты на Казань!..» На град она взглянула
И, зря его в крови, смутилась, воздохнула;
Узрела падшую огромность градских стен,
Рыдающих девиц, влекомых юнош в плен;
Зрит старцев плачущих, во грудь себя разящих,
Оковы тяжкие казанцев зрит носящих...
«Се рок твоей страны! — небесный ангел рек. —
Настанет по златом ордам железный век;
Тебя в Свияжске ждет приятная судьбина,

Гряди!..» И воссияв, как светлая заря,
На небо возлетел, то слово говоря.
Виденье скрылося. Сумбека пробудилась,
Мечтой подкреплена, в надежде утвердилась;
Невеста будто бы ликующа в венце,
Имела радости сияние в лице;
Величественный вид изгнанница имела
И к шествию ладьи готовить повелела.
О, коль поспешно был исполнен сей приказ!
Но как смутилась ты, Сумбека, в оный час!
Какою горестью душа твоя разилась,
Когда судьба твоя тебе изобразилась,
Когда взглянула ты ко брегу шумных вод,
Где вкруг твоих судов стесняется народ!
Повинна следовать небес определенью,

Сумбека власть дала над сердцем умиленью;
Взглянула на престол, на дом, на вертоград,
И смутным облаком ее покрылся взгляд;
Все, кажется, места уже осиротели,

Тогда, от видов сих не отнимая глаз,
Рекла: «Итак, должна я ввек оставить вас!
И вечно вас мои уже не узрят взоры?
Любезный град! прости, простите, стены, горы!..»
Объемлет во слезах все вещи, все места;
Примкнула ко стенам дрожащие уста,
«Прости, Казань, прости!» — Сумбека возопила
И томным шествием в другой чертог вступила.
Лишь только довлеклась она златых дверей,
Из меди изваян где виден Сафгирей,
Взор кинув на него, она затрепетала,
Простерла длани вверх и на колени стала,
Порфиру свергнула; пеняющей на рок,
В очах супруговых ей зрится слезный ток;
Терзая грудь, рекла: «Супруг великодушный!
О мне, несчастнейшей, ты плачешь и бездушный!
Ты чувствуешь, что я в позорный плен иду,
Ты видишь токи слез, мою тоску, беду;
В последний раз, мой царь! стопы твои объемлю,

Не буду в ней лежать с тобою, мой супруг!..»
Лобзая истукан, затрепетала вдруг.
Как будто ночь ее крилами окружала,
В объятиях она бездушный лик держала.
Вещают, будто бы, внимая плачу, он,
Иль медь звенящая произносила стон.
Но светом некаким незапно озаренна,
Отторглась от царя Сумбека, ободренна;
«Венец и трон! — рекла, — уже вы не мои!
Беги, любезный сын! в объятия сии;
От многих мне богатств мне ты един остался;
Почто, несчастный сын, надеждой ты питался,
Что будешь некогда престолом обладать?
Невольница твоя, а не царица, мать;
О князи сей страны и знамениты мужи!
Простите, стали мне в отечестве вы чужи;
Вы мне враги теперь! Россияне друзья;

Гирея одного прошу в награду я:
В моем злосчастии мне он остался верен,

Ах! если есть еще чувствительны сердца,
Последуйте за мной, хотя я без венца».

Как дщери, видя мать от света отходящу,
Уже бесчувственну в одре ее лежащу,
Рабыни, возрыдав, произносили стон,
Воскрикнув: «Чужд и нам казанский ныне трон!
Последуем тебе в неволю и в темницу,
В тебе мы признаем в изгнании царицу».

Сумбека, сняв венец с потупленной главы
И зря на истукан, рекла: «Мой царь! увы!
Недолго будешь ты в сем лике почитаться,
Спокоен и в меди не можешь ты остаться:
Ты узришь город весь горящий вкруг себя,
На части разбиют безгласного тебя;
И тень твоя, кругом летая в сокрушенье,
Попранным царское увидит украшенье;
Попранным узришь ты сей дом и сей венец,
И кровь, текущую реками, наконец;
Гробницы праотцев граждане позабудут,

Опустошится град!» — Сумбека вопиет;
Терзающа власы, руками грудь биет.
Когда рыдающа из храмин выступала,
В объятия она к невольницам упала;
Как Пифия она казалася тогда,
Трепещет, и грядет с младенцем на суда.

Коль басня истины не помрачает вида,
Так шествует в морях торжественно Фетида;
С весельем влажные простря хребты свои,
Играют вкруг нее прозрачные струи,
Готовят сребряны стези своей царице,
Седящей с скипетром в жемчужной колеснице;
Тритоны трубят вкруг в извитые рога,
Их гласы звучные приемлют берега,
И, погруженные во рвах седыя пены,

Поют с цевницами прекрасные сирены;
Там старый видится в средине нимф Нерей,
Вождями правящий богининых коней;
Главы ее покров зефиры развевают

Такое зрелище на Волге в мыслях зрю,
Сумбеку вобразив, плывущую к царю.
Со стоном пение повсюду раздавалось,
Гордилася река, и солнце любовалось;
Златыми тканями покрытые суда
Изображала там во глубине вода;
Рабыни песнями Сумбеку утешают,
Но горести ее души не уменьшают.
Тогда увидела она сквозь токи слез,
Увидела вдали почтенный оный лес,
Где сердце некогда Алеево пронзила;
Его любовь, свою неверность вобразила;
В смятение пришли душа ее и кровь,
И зрит по воздуху летающу любовь,
Котора, пламенник пылающий имея,
Пеняет и грозит Сумбеке за Алея.
Кипридин сын во грудь ей искру уронил
И страсть к Алею в ней мгновенно вспламенил.
Сумбека чувствует смущений нежных свойство;

Но тень одну утех, спокойства некий род,
Тронувший, как зефир крылом, поверхность вод.
Сумбеку стыд смутил, рассудок подкрепляет,
Надежда веселит и горесть утоляет.

Меж тем российский царь, осматривая град,
Услышал пение, простер по Волге взгляд;
Не постигает он, чей глас несут зефиры,
Который слышится приятней нежной лиры;
Но царские послы, ходившие в Казань,
Принесшие к царю ветвь масличну — не брань,
Ответом их вельмож россиян восхищают
И шествие царю Сумбекино вещают.
Царь выгодным себе признаком то почел,
Сумбеке радостен во сретение шел;

Под градом зрит ладьи, у брега песни внемлет
И с полным торжеством царицу он приемлет.

Подобну грудь имев колеблемым волнам,
Сумбека к княжеским не падает стопам;
«Каких еще побед, — вскричала, — ищешь боле?
Казань ты победил, коль я в твоей неволе;
Смотри, о государь! венца на суету
И счастье почитай за тщетную мечту!
Я узница твоя, но я была царица,
Всему начало есть, средина и граница;
Когда мне славиться нельзя уже ничем,
Несчастие мое почти в лице моем.
Признаться я должна: как троном я владела,
О пагубе твоей и день и ночь радела;
Я с воинством тебя хотела истребить;
Но можешь ли и ты врагов твоих любить?
Врагов, которые оружие подъемлют,
И царство у тебя, и твой покой отъемлют?
Что сделать хочешь ты, то делала и я;
И если я винна, свята вина моя;
Но, ах! за то, что я отечество любила,
Свободу, счастие и скипетр погубила.
О! для чего не твой победоносный меч
Судьбы моей спешил златую нить пресечь?

Но победителем мне было бы геройство;
Вдовице плачущей внимание яви,
С несчастным сиротой меня усынови;
В Казани не имев ни дружества, ни трону,
Всё я хочу забыть, и даже до закону, —
На погруженную сумнения в ночи
Вели, о царь! простерть крещения лучи».

Царь в сердце ощутил, ее пронзенный стоном,
Любовь ко ближнему, предписанну законом;
Обняв ее, вещал: «Не враг несчастным я:
Твой сын сын будет мой, ты будь сестра моя».

Любовь, которая на небе обитает,
На шар земной в сей час мгновенно низлетает;

Сие приятное вселенной божество,
Которое живит и красит естество,
Златыми в воздухе носимое крылами,
Двумя свой крепкий лук направило стрелами,
И предназначенны для брачного венца
Пронзило ими вдруг погасшие сердца.

Любовь из воздуха в их души преселилась;
Алей готовился неверность позабыть,
Сумбека искренно готовилась любить.

Как солнце с высоты на шар земной взирает
И, в небе царствуя, все вещи озаряет,
Так взор, Сумбекин взор, хотя к царю сиял,
Но он Алея жег, который близ стоял.
Сей муж против нее колико был ни злобен,
Стал воску мягкому в сии часы подобен;
Суровый сей Катон есть нежный Ипполит;
«Прости меня! прости!» — вещал Сумбекин вид.
Душа Алеева всю нежность ощутила,
Как томный взор к нему Сумбека обратила.
Монарх томящимся их чувствам сострадал,
Любовь Алееву к Сумбеке оправдал;
И рек: «Расстроил вас закон махометанский,
Теперь да съединит навеки христианский;
Злопамятным царев не должен быти друг;
Ты был любовник ей и буди ей супруг!

Хощу, да те сердца Россия увенчает».

Алей на то сказал: «Примеры, царь! твои
Обезоружили суровости мои;
Но я унижен был позорною любовью,
Мне время оправдать сердечну слабость кровью;
Прости, что предпочту супружеству войну,
Я счастлив не совсем: мой друг еще в плену!»

Когда та речь в кругу стоящих раздалася
И Волга на его слова отозвалася,
Вступил на брег реки печальный человек,
Дрожащею рукой он цепь землею влек;
Лишенный зрения, воззвал сей муж Алея.

Алей вострепетал и в нем познал Гирея...
«Се ты! — вскричал Гирей, — благодарю судьбе!
Лишился я очей, рыдая по тебе;
Но я уже теперь о свете не жалею,
Коль отдан мне Алей, коль отдан я Алею;
Та цепь, которую влечет моя рука,
Чем я окован был, мне цепь сия легка».

«Достоин ли таких я жертв, мой друг любезный?
Я мало верности взаимной докажу,
Коль мстящий за тебя живот мой положу;
Сумбека! зри теперь, и зрите, христиане,
Какие могут быть друзья махометане».

Тогда вещал Гирей: «Хвалы сии оставь;
Я чужд в народе сем, царю меня представь;
Одеян в рубище, предстать ему не смею,
Но дело важное открыть ему имею;
Где он стоит? Скажи, — я ночь едину зрю».
Взяв руку у него, Алей привел к царю
И возопил к нему: «Се! видишь, царь, Гирея,
Другого зришь меня, другого зришь Алея;
От рубищ ты моих очей не отвратил
И преступившего ты некогда простил;
К сему, покрытому всегдашним мраком ночи,
Простри кротчайший слух и милосердны очи».
Рукою ощутил царя вблизи Гирей,
Повергся и вещал: «О сильных царь царей!

Я сердце к верности принес тебе готово;
Алея любишь ты, довольно и сего.
Для изъявления усердья моего
Мятежную орду навеки забываю;
Что совесть мне велит, России открываю:
Отечество мое Москва, а не Казань;
Казань вещает мир, а я вещаю брань;
Ордынской лести я не ведаю примера:
Склонясь на мир, они склонили Едигера,
Склонили, да на их престоле б он воссел;
Сей князь на берегах Каспийских трон имел,
И скоро в стены он казанские приспеет;

Шесть храбрых рыцарей в дружине царь имеет,
Которы подкреплять клялись Казань и трон,
И каждый есть из них воскресший Асталон;
Меж ими есть одна бесстрашная девица,
Смела как лютый вепрь, свирепа яко львица.
Война тебе грозит, когда оступишь град,
Война последует, когда пойдешь назад, —

Орда невольников тиранит христианских,
Угрозами теперь желает их склонить
Иль муки претерпеть, иль веру пременить;
Но я безбожную их веру отметаю,
Ордынцев я кляну, россиян почитаю;
Хочу я истину питать в душе моей,
Какую знаешь ты и знает царь Алей».

Простерши руку, царь ответствовал Гирею:
«Тот будет друг и мне, кто верный друг Алею;
Твой разум слепота бессильна ослепить,
Тебя не просвещать — осталось подкрепить;
Ты брат россиянам! Но что орда мутится,
На их главу их меч и злоба обратится;
Я детскою игрой считаю их совет,
Российскому мечу дадут они ответ».

Тогда он повелел в российскую столицу
Отправить пленную с рабынями царицу...
Настал разлуки час! В ней дух вострепетал,
Уже он пламенну к Алею страсть питал;

И рек: «Священна есть для вас моя услуга!»
Рыдающи они друг с другом обнялись,
Как лозы винные, руками соплелись,
Друг друга долго бы из рук не отпустили,
Но шествие ее Сумбеке возвестили;
Алей в слезах стоял; Гирей, обняв его,
Не мог, прощаяся, промолвить ничего;
Сумбека, обомлев, поверглась в колесницу,
И зрением Алей препровождал царицу.

Тогда простерла ночь свою вечерню тень;
Назначил царь поход в последующий день.

Лишь только путь часы Авроре учредили,
Гремящие трубы героев возбудили;
И, купно с солнцем встав, российские полки
Дерзали за царем на оный брег реки.
Как туча двигнувшись, военная громада
На многи поприща лежала окрест града;
Свияжск, который тень далеко простирал,
Как дуб на листвия, на воинство взирал.

Которы звуками российской славы полны!
Представьте мне полки, вещайте грозну брань,
Явите во струях разрушенну Казань,
Мне стены в пламени, трепещущие горы,
Сражения, мечи представьте перед взоры,
Да громче воспевать военну песнь могу,
Седящий с лирою на волжском берегу.

Умыслил Иоанн, боярской вверив власти,
Всё войско разделить на полчища и части,
Дабы изведать их к отечеству любовь
И порознь рассмотреть геройску в каждом кровь.

Ты, Слава, подвиги российские любила,
Казанской брани ты доныне не забыла!
Поведай мне теперь героев имена,
Венчанные тобой во древни времена.¹

Больший приемлет полк, как лев неустрашимый,
Микулинский, в войне вторым Ираклом чтимый.
Мстиславский с Пенинским сотрудники его,
Они перуны суть и щит полка сего.

Сей муж отменно знал военную науку.
Князь Курбский разделял начальство вместе с ним,
Сей рыцарь славен был, кипяч, неустрашим;
Имел цветущих лет с собою брата купно,
Который следовал герою неотступно;

Их смелость, дружба их, пылающая кровь
Жарчае делали в них братскую любовь.

Причислен Пронский князь к полку передовому;
Он туче сходен был, его доспехи грому.
Хилков определен помощником ему,
Никто не равен есть с ним в войске по уму.

Не ужасаемый боязнью никакою,
Романов левою начальствовал рукою,
И храбрость на лице сияла у него;
Плещеев, твердый муж, сотрудник был его.

Главой был Палецкий полка сторожевого;
Во бранях вихря вид имеет он крутого,
Преходит сквозь ряды, что встретится — валит.
Герой Серебряный начальство с ним делит;

Казались воинства Ираклами троими.
Шемякин строевым повелевал челом.
Князь Троекуров нес и молнии, и гром.
Отменной храбростью сияющи во стане,
Сложились муромски в особый полк дворяне;
Являлися они как страшны львы в бою
И славу сделали бессмертною свою.

Царь войска знатну часть на сотни разделяет
И бодрых юношей меж них распределяет;
Твердыней каменной казалась кажда часть,
В которой сердцем был имущ над нею власть.

За сими двигались военные снаряды,
Сии надежные воителей ограды;
Начальство Розмыслу над ними царь вручил,²
На сих сподвижниках надеждой опочил.
Как сильный бог, на всю вселенную смотрящий
И цепь, связующу весь мир, в руке держащий,

Так властью в войске царь присутствует своей,
Сопутствуют ему Адашев и Алей.

Как вихрь листы, подвиг полки перед собою;
Казалось, каждый вал, подняв главу свою,
По шумной Волге нес с перунами ладью.
Как множеством цветов среди весенней неги,
Покрылись воинством противположны бреги;
Уготовляемы орудия к войне
Блестят на луговой у Волги стороне.
Тогда великому подобясь войско змию,
К Казани двигнулось, прошед чрез всю Россию.
Тимпанов громких звук, оружий многих шум
Ко брани в ратниках воспламеняли ум.

Уже прекрасное вселенныя светило
Два раза небеса и землю озлатило,
И дважды во звездах являлася луна,
Еще Казань была идущим не видна;
Недальное градов соседственных стоянье
Далеким сделало всеместно препинанье;
Казанцы, дивные имеющи мечты,
Разрушили кругом преправы и мосты;

Для войска времени была излишня трата;
Чрез все препятства царь стремительно парил,
Идущим воинам с весельем говорил:
«О други! бодрствуйте, недолго нам трудиться;
Вы видите теперь, что нас Казань страшится;
Когда б не ужасал их славы нашей глас,
Они бы встретили на сих равнинах нас.
Коль бодрость у врага боязнь превозмогает,
Он к подлой хитрости, воюя, прибегает;
Дерзайте, воины! нам стыдно унывать,
Познав, с каким врагом мы будем воевать...»
«Не страшны орды нам!» — россияне вскричали;
Восстали, двигнулись и путь свой окончали.
Едва сокрылася с луною ночи тень,
Казань представилась их взорам в третий день.

Сей град, приволжский град, велик, прекрасен, славен,
Обширностию стен едва Москве не равен;

Казанка быстрая, от утренних холмов
Ушед из гордых стен, течет среди лугов;

И, тиной заглушен, влечет источник водный.
Натура две реки старалась вкупе свесть,
Бойница первая твердынь где градских есть;
Тесня ногой Кабан, другою Арско поле,
Подъемлется гора высокая оттоле:
Не может досязать ее вершины взгляд.
На пышной сей горе стоит в полкруга град;
Божницы пышные и царские чертоги
Имеют на своих вершинах лунны роги,
Которые своим символом чтит Казань;
Но им она сулит не мир — кроваву брань.
Казанцы робкие в стенах высоких скрыты,
От них, не от луны, надежной ждут защиты.
На рвы глубокие, на стены царь воззрев,
Почувствовал в душе крушение и гнев;
Вообразил себе обиды, страхи, брани,
Которы пренесла Россия от Казани;
Воспламенилась в нем ко сродникам любовь,
Которых на стенах еще дымится кровь;

О помощи его в отчаяньи молящих;
Внимает глас вдовиц, он видит токи слез,
Простерты длани зрит ко высоте небес
И слышит вопль сирот, на небо вопиющих,
Спасенья от него в неволе тяжкой ждущих.
Но вдруг представился необычайный свет:
Явился в облаках царю усопший дед;
Он, перстом указав на гордые бойницы,
На возвышенные чертоги и божницы,
Вещал: «О храбрый внук! смиряй, смиряй Казань:
Не жалость ко стенам тебя звала, но брань!»
Как будто бы от сна владетель пробудился, —
Мгновенно бодрый дух в нем к брани воспалился;
Глаза к видению и длани устремил,
Сокровища творцу сердечны отворил:
«О боже! помоги!» — возопиял пред войском...
И зрелися лучи в его лице геройском.
Тогда на всю Казань, как верви наложить,
Полкам своим велел сей город окружить;

Оружия велел устроить стенобитны.
Казалось, медяны разверзив смерть уста,
По холмам и лугам заемлет все места;
И стрелы, и мечи во втулах зашумели,
Которы храбрые воители имели.

Дабы начальникам осаду возвестить,
Велел монарх хоругвь святую распустить.
Князь Пронский, жаждущий сего священна знака,
С отборным воинством преходит ток Булака;
Стоящий близ его в лугах с полком своим
И Троекуров князь подвигся купно с ним.
Как туча воинство ко граду воздымалось,
И молниями в нем оружие казалось.
Преходят; зрится им Казань как улей пчел,
Который меж цветов стоящий запустел;
Молчаща тишина во граде пребывала,
Но бурю грозную под крыльями скрывала.
Так часто океан пред тем впадает в сон,
Когда готовится к великой буре он;

Казанской тишиной казались восхищенны.
Но два начальника молчащу злость сию
Почли за скрытую в густой траве змию.

С орлиной быстротой прешед холмы и рвины,
Едва крутой горы достигли половины,
Отверзив пламенны уста, как страшный ад,
И вдруг затрепетав, изрыгнул войска град:
Казанцы бросились полкам российским встречу,
И с воплем начали они кроваву сечу.
Как волки, наших сил в средину ворвались,
Кровавые ручьи мгновенно полились.
Российски ратники, на части разделенны,
Быть скоро не могли в полки совокупленны;
С одной страны, как град, летела туча стрел,
С другой ревела смерть, пищальный огнь горел.
Последующи два героя Едигеру,
Покинув смутный град, как страшны львы пещеру,
Оставив две четы героев во стенах,
Смешали воинство, как вихрь смущает прах;

Ломаясь о щиты, падут, как трости тленны.
Озмар един из них, производящий род
От храбрых рыцарей у крымских черных вод,
На россов страх в бою, как грозный лев, наводит,
Трепещут все, куда сей витязь ни приходит;
Главу единому, как шар, он разрубил,
Другого в чрево он мечом насквозь пронзил;
Всех косит, как траву, кто щит свой ни уставит,
Строптивый конь его тела кровавы давит;
Уже с Русинского с размаху ссек главу,
Она, роптающа, упала на траву.
Угримова поверг немилосердый воин,
Сей витязь многие жить веки был достоин;
Единый сын сей муж остался у отца
И в юности не ждал толь скорого конца.
Отъемлет лютый скиф супруга у супруги,
Восплачут от него и матери, и други.
Тогда злодей полки как волны разделил,
На Троекурова всю ярость устремил.

Закинув на хребет свой щит, луне подобный,
В уста вложив кинжал и в руки взяв мечи,
Которы у него сверкали как лучи,
Бежит; но встретил князь мечом сего злодея;
Текуща кровь с броней на землю каплет, рдея;
Наводит ужас он, как близкая гроза;
Сверкают под челом у варвара глаза;
Героя поразить мечами покушался,
Подвигся, отступил, во все страны метался;
Хотел со двух сторон мечи свои вонзить,
Но князь успел его сквозь сердце поразить;
Злодей, заскрежетав, сомкнул кровавы очи,
И гордый дух его ушел во мраки ночи.

Поверженна врага увидев своего,
Герой российский снять спешит броню с него;
Удары злобных орд щитом своим отводит,
Их нудит отступить, с коня на землю сходит;
Поник, но храбрость ту другой злодей пресек,
С копьем в одной руке, в другой с чеканом тек;

И Троекурова ударил в тыл чеканом:
Свалился шлем с него, как камень, на траву;
Злодей, алкающий рассечь его главу,
Направил копие рукою в саму выю
И скоро бы лишил поборника Россию;
Уже броню его и кольцы сокрушил,
Но Пронский на коне к сей битве поспешил;
Узнавый, что его сподвижник погибает,
Как молния, ряды смешенны прелетает;
Разит, и руку прочь успел он отделить,
Которой враг хотел геройску кровь пролить,
Свирепый витязь пал. Ордынцы встрепетали,
Воскрикнули, щиты и шлемы разметали;
Смешались, дрогнули и обратились в бег.
С полками Пронский князь на их хребты налег.
Как волны пред собой Борей в пучине гонит
Или к лицу земли древа на суше клонит,
Так гонят россы их, в толпу соединясь,
«Рубите! бодрствуйте!» — им во
Весь воздух огустел шумящими стрелами,
И дол наполнился кровавыми телами;
Звук слышится мечный и ржание коней;
Летает грозна смерть с косою меж огней;
Катятся там главы, лиются крови реки,
И человечество забыли человеки!
Что было б варварством в другие времена,
То в поле сделала достоинством война.
Отрубленна рука, кровавый меч держаща,
Ни страшная глава, в крови своей лежаща,
Ни умирающих прискорбный сердцу стон
Не могут из сердец изгнать свирепства вон.
За что бы не хотел герой принять короны,
То делает теперь для царства обороны;
Недосязающий бегущего мечом
Старается его достигнуть копием;
Бросает вдаль копье, и кровь течет багрова;
Лишь только умерщвлять, на мысли нет иного!
илися лазоревы поля,
И стонет, кажется, под грудой тел земля.
Казанцы робкие свой путь ко граду правят,
Теснятся во вратах, секут, друг друга давят;
Безвременно врата сомкнувши, робкий град

Как вихрем отразил вбегающих назад.
Казанцы гордый дух на робость пременили,
Спираяся у врат, колена преклонили.
Князь Пронский, мщением уже не ослеплен,
Их просьбой тронут был и принял их во плен.
Тогда луна свои чертоги отворила
И ризой темною полки и град покрыла.

Но кровию своей и потом омовен,
Князь Троекуров был во царский стан внесен.
Какое зрелище! С увядшим сходен цветом,
Который преклонил листы на стебле летом,
На персях он главу висящую имел,
Взглянувый на царя, вздохнул и онемел.
Рыдая, Иоанн бездушного объемлет;

«Герой сей жив!.. он жив!..» — в восторге вопиет;
Сам стелет одр ему и воду подает.
Коль так владетели о подданных пекутся,
Они безгрешно их отцами нарекутся.
Ах! для чего не все, носящие венцы,
Бывают подданным толь нежные отцы?
Но царь при горестях веселье ощущает,
Исходит из шатра и воинству вещает:
«Ваш подвиг нам врата ко славе отворил
И наши будущи победы предварил;
Мужайтеся, друзья! мы зрим примеры ясны,
Что брани наглых орд для россов безопасны».
Увидя Пронского, «О князь! — вещал ему, —
Коль мы последуем примеру твоему,
Наутрие орда и град их сокрушится...»

Сие пророчество внедолге совершится!
Ордам поборник ад, поборник россам бог;
Начальник храбрый царь: кто быть им страшен мог?
О муза! будь бодра, на крилех вознесися,

Что медлишь, мрачна ночь, что волны спят в реке?
Лишь веют тихие зефиры в тростнике;
Что солнце из морей денница не выводит?
Натура спит, а царь уже по стану ходит.

«Доколе брани дух в сердцах у вас горит,
Крепитесь, воины! — владетель говорит. —
Казань меня и вас польстила миром ложным;
Мы праведной войной отмстим врагам безбожным».
Во взорах молнии, нося перун в руках,
Он храбрость пламенну зажег во всех сердцах.

Но чьи простерлися от града черны тени,
Текущие к полкам как быстрые елени?
Как в стаде агничем, смятенном страшным львом,
Ужасный слышен вопль в полке сторожевом:
Российски ратники порядок разрывают
И тинистый Булак поспешно преплывают;
Открыла ужас их блистающа луна,
Которая была в окружности полна.
Там шлемы со холма кровавые катятся;

Как овцы, воины, рассыпавшись, бегут;
Четыре рыцаря сей полк к шатрам женут;
То были рыцари, исшедши из Казани
Отмщать россиянам успех вечерней брани:
Из Индии Мирсед, черкешенин Бразин,
Рамида персянка и Гидромир срацин;
Горящие огнем неистовой любови,
Алкают жаждою ко христианской крови;
Исторгнув в ярости блестящие мечи,
Как ветры бурные повеяли в ночи
И войска нашего ударили в ограду,
Как стадо лебедей скрывается от граду, —
Так стражи по холмам от их мечей текли...
Злодеи скоро бы вломиться в стан могли,
Когда б не прекратил сию кроваву сечу
Князь Курбский с Палецким, врагам исшедши встречу.

Но вдруг нахмурила златое ночь чело;
Блистающа луна, как в тусклое стекло,

И звезды в бледные светила пременила;
Сгустилась вскоре тьма, предшественница дня.
Лишенны витязи небесного огня,
Друг к другу движутся, друг к другу ускоряют;

Но воздух лишь во мгле мечами ударяют,
И слышится вдали от их ударов треск;
Встречаяся, мечи кидают слабый блеск,
О камни копья бьют, когда друг в друга метят,
Им пламенны сердца в бою при мраке светят.

Тогда кристальну дверь небесну отворя,
Рождаться начала багряная заря
И удивилася, взглянув на место боя,
Что бьются с четырьмя российских два героя;
Дивилася Казань, взглянув с крутых вершин,
Что Палецкий с тремя сражается един;
Как лев среди волков их скрежет презирает,
Так Палецкий на трех ордынцев не взирает;
Кидается на них, кидается с мечом,
Который тройственным является лучом,

Он с кровью б источил ордынску злость рекою,
Но Гидромир, взмахнув велику булаву,
Вдруг с тыла поразил героя во главу;
Потупил он чело, сомкнул померклы очи

Когда б не прерван был незапно смертный бой.
Со Курбским на холме биющийся герой
В изгибах ратничьих подобен змию зрится;
Чем больше есть упорств, тем больше он ярится.

Пустил он в Курбского шумяще копие;
Но язву легкую приняв в ребро едину,
Князь Курбский, быстроту имеющий орлину,
Толь крепко меч во шлем противника вонзил,

Воителя ручьи кровавы обагрили,
Волнистые власы плеча его покрыли,
По белому челу кровь алая текла,
Как будто по сребру... Рамида то была!

Вздохнула и коня ко граду обратила.
Увидя витязи ее текущу кровь —
Чего не делает позорная любовь! —
Что ратуют они, что в поле, что сразились,

Им стрелы вслед летят, они летят от них;
Во пламенной любви снедала ревность их;
Рамиду уступить друг другу не хотели;
От славы ко любви, как враны, полетели.

Он взоры томные на рыцарей возвел;
«Бегут они!» — вскричал... и скорбь пренебрегает,
Коня пускает вслед, за ними в град влетает;
Он гонит, бьет, разит, отмщеньем ослеплен;